«Колыбельная с петлей на шее»: бердчанка вспоминает, как фашисты гнали людей, как скот

Детские воспоминания… Сладкий запах блинов, выпекаемых заботливой мамой по воскресеньям. Любимые игрушки, засыпающие вместе с тобой, футбольные матчи во дворе. Федоре Дмитриевне Ткаченко было восемь лет, когда война растоптала мечты и надежды тысячи детей и молодых людей, которые думали, что впереди у них – вся жизнь.

 «И все, что было до войны – детство, первый класс – все начисто из памяти выбили эти проклятые четыре года», – говорила бердчанка при встрече. И еще предупредила: «Вспоминать – значит плакать. Потому что никакое время не способно залечить боль, что носим мы в своем сердце».

Долгий путь из «Червонного пути»

Родилась Феня (в девичестве Мазур) в Белоруссии, в деревне Дуброва. Отца сначала взяли на фронт, а потом как председателя колхоза «Червонный путь» вернули назад: колхозный скот переправить вглубь России, а остальное добро по людям распределить и спрятать… Вскоре во время перестрелки между партизанами и полицаями он погиб. И осталась вдова Мария с тремя дочерьми на руках, самая младшенькая Оля родилась накануне войны.

День, когда начались их хождения по мукам, Федора помнит отчетливо. Внезапно объявили, чтобы все собирались в дорогу. «А перед войной я себе юбку связала с кружевами – такую красивую, и все мечтала, как ее надену, – вспоминала моя собеседница. – Я ее ищу в мешке, найти не могу, а немцы уж выгоняют из хаты всех на шлях. Я тогда мешок весь схватила и тащу за собой. Тащила, пока меня по спине плеткой не огрели… Быстрее ветра я рядом с мамой оказалась, плачу. А она мне шепчет на ухо: «Ничего доченька, милая, останемся живыми, я тебе не только что кружева, юбку шелковую куплю. А сейчас пускай она пропадет в поле».

Куда погнали людей –  не знали, как и не знали, что их ожидало впереди. Пригнали народ в Жуковскую яму – такой котлован в лесу, по берегам которого большие сосны разрослись. Люди переночевали на дне воронки, а утром самые отчаянные решили сбежать. И до сих пор в ушах Федоры стоит крик односельчан, которые просили фрицев, спустивших собак на беглецов, чтобы их оставили в живых. Те только смеялись в ответ, собаки рвали людей, как бумагу… На завтра пригнали бедных в село Хоромцы и расселили по домам, хозяев которых ночью сожгли. «А нас заставили закопать сгоревших. Мама нас никуда  от себя не отпускала, с собой взяла. Помню груду черных, перемешанных тел… И вдруг женщины говорят: смотрите, дитенек, беленький-беленький, даже ничуть его не тронул огонь. Видимо, мать на него легла, он и задохнулся. И сейчас этот ребенок у меня в глазах стоит – беленький, хорошенький, как будто спит на кроваво-черном пепелище…».

В Хоромцах каждый день людей гоняли на работы – траншеи рыть, картошку перебирать, дрова колоть. А мама у девочек заболела – занемогла так, что совсем вставать не могла. «Добрые люди» тут же нашлись – донесли. Наутро приходит немец с переводчиком: «Мазур Марья и трое детей, берите котелок, кружку и ложку и выходите на шлях. Поедете туда, где работать не будете, а кормить вас будут».

А есть уже и не просили

Так и получилось – работать больше Мазурам не пришлось. Уже много лет спустя двоюродный брат Федоры прислал ей документы, которые получил в Национальном архиве Белоруссии. «В конце февраля – начале марта 1944 года гитлеровцы согнали в лагеря смерти под названием «Озаричи» более 50 тысяч нетрудоспособного населения Гомельской, Могилевской, Полесской областей… Отгородившись от наступающей Армии огромной массой людей, командование вермахта преследовало зловещую цель: заразить узников лагерей сыпным тифом и распространить эпидемию в передовых частях советских сил», – сказано в архивных материалах.

Для того, чтобы тиф как можно быстрее косил мирное население и военных, пленных перегоняли из лагеря в лагерь, гнали их как скот. И многим эти переходы по лесам и болотам оказались не под силу. По обеим сторонам людского потока шли конвоиры с собаками. Тех, кто выходил на обочину или отставал, убивали. В лагерях строить шалаши, разводить костры категорически запрещалось. Люди от тифа голову теряли, бросались в колодцы, на проволоку… Через трупы перешагивали, не замечая. А что самое страшное, людей ничем не кормили, не давали воды, о медицинской помощи нечего было и думать.

– Поначалу-то мы ничего, крепенькие были, а потом дошли до того, что уже передвигаться не могли. Одни кости, обтянутые синей пленкой кожи, одежда сопрела. Когда люди помрут, мы в суме у них пороемся, если найдем что – хорошо, если нет – худо. Мама муку оставшуюся с трех пальцев посыплет в кипяток, чтоб водичка погуще была, да попить нам даст с кружки… В одном лагере, помню, немцы застрелили жеребенка, все кинулись за добычей, но маме ничего не удалось урвать. И вот стемнело. Мама стояла-стояла рядом с котелком, в котором дядька какой-то похлебку варит – не выдержала, через этого дядьку прямо из кипятка выхватила кусок и встала. А что делать – побежишь, догонит, убьет. А мужик оказался ничего, сделал вид, что не заметил, проговорил только: «Счастлива та воровка, что детей своих сегодня накормит». И что вы думаете, она нам дала то мясо погрызть? Нет, дала посмокать, сама пососала. И носила неделю этот кусок, давала нам лакомиться, а потом еще сварила.

Холодно было, голодно. И страшно. За малейшую провинность палачи расстреливали, чуть что – зверели и били. В одном лагере Мазуров расстрелять хотели. Выстроили большую группу шеренгой, принесли два пулемета. Мария младшенькую взяла на руки и говорит Фене с Зиной: «Начнут стрелять, упадут люди, вы стойте, пока в вас пуля не попадет, а то живыми закопают, будет трудно умирать». Внезапно над лагерем пролетел самолет, скинул какой-то пакет. Солдаты этот пакет вскрыли и приказали разойтись. Потом ходили слухи, что, будто, Сталин Гитлеру прислал весточку: если людей в лагерях уничтожит, совсем ему плохо будет.

Да, уже чувствовалось, что в войне произошел перелом. Немцы отступали, везли назад свои танки, пушки… «И промеж собой говорили, что скоро придут сибиряки и прогонят ненавистного врага. «А что ж, сибиряки – большие люди, раз такую силищу одолеть могут?» – спрашивала я у двоюродного дядьки. «Большие», – смеялся он мне в ответ. И я представляла их огромными сказочными богатырями, ростом с березу», – с улыбкой делилась детскими впечатлениями Федора Дмитриевна.

Освободители оказались обыкновенными людьми. Но какой же сказочный музыкой звучали для узников  их слова: «Здравствуйте, братья и сестры, вы свободны!». Кто с ними целоваться, кто обниматься… А у Мазуров – новая беда: маленькая Оля умерла. В последнее время она совсем плохая стала, видимо, тиф одолел, ножки были до лодыжек черными, малютка все понимала и часто повторяла родным: «Бросьте меня!»… Солдаты саперными лопатками могилку вырыли, закопали маленькое тельце. «Носила-носила я тебя, кровиночку, все лагеря проносила, а при освобождении потеряла!» – долго мать не могли оторвать от могилы.

Лучшее лекарство от невзгод

Слушала я Федору Дмитриевну и думала: в страшной мясорубке, в которую бросила наших соотечественников война, выжить смогли самые сильные. Она и мать ее, сумевшая спасти двух детей в застенках Озаричей и дожившая до 88 лет, – из их числа. Женщина рассказывала, как после войны никакой работы не боялась – была истопником и кочегаром, хлебовозом и оператором котельной. В конце сороковых завербовалась в Казахстан, там вышла замуж и переехала в Бердск. У нее большая семья: три сына, три  снохи, пять внуков и два правнука. Федора Дмитриевна окружена близкими людьми. А если накатываются воспоминания и  перед глазами вставали лица замученных в лагере и руины сожженных деревень, начинает петь.